ПЕРСИДСКАЯ БУТЫЛКА

— Молчи! ты глуп и молоденек.
Уж не тебе меня ловить.
Ведь мы играем не из денег,
А только б вечность проводить!

Александр Пушкин. «Наброски к замыслу о Фаусте»

Первое, о чём нужно сказать, — о вчитывании сообщения в текст, особенно, если это текст писателя Пелевина. Пелевинские тексты — хороший пример того, что можно вчитать в чужие буквы что угодно, потому что никто ничего туда не вкладывал.

Само по себе это неплохо, но нужно учитывать при построении величественных философских конструкций. Иначе, как говорил один наблюдатель, всё это будет напоминать вчитывание смыслов в песни Бориса Гребенщикова, похожие на пение иволги.

Много лет назад вышел знаменитый рассказ «Принц Госплана». Пелевин во многом писатель приёма и из раза в раз подтверждает известную формулу «искусство как приём». Причём приёмов этих у него ограниченное количество. Чаще всего это разворачивание метафоры: если в обществе бродит выражение «оборотни в погонах», то он создаёт текст про натуральных оборотней-silovikov, если героем страны был безногий лётчик, то в военных училищах его имени курсантам предстоит ампутация.

Но тут и есть некоторая: нужно уберечь себя от вчитывания излишних смыслов в эти тексты именно потому, что они поставляются на рынок как «объясняющие всё». Примерно так же, как не надо выводить из «Чёрного квадрата» весь смысл живописи.

Книги Пелевина и книги, похожие на пелевинские, скорее похожи на кляксы Роршаха, потому что точка создания смыслов смещается к читателю.

Про виртуальную реальность чрезвычайно много писали. СССР, а потом и Россия, с некоторым опозданием получала философские конструкции из западной массовой культуры, а, вернее, фантастики.

Кстати, записные философы после выхода фильма «Матрица» довольно много обсуждали виртуальную реальность1. А когда-то на советских видеокассетах жил фильм «Трон» (1982), да и переводная фантастика прикасалась к этой теме.

Теперь нужно обратиться к хронологии текста.

«Принц Госплана» — фактически одно из последних произведений, написанных Пелевиным при советской власти. Он входит в сборник «Синий фонарь», что подписан к печати 17.05.19912.

Это время зыбкое и неверное — последний год СССР, когда призраки разрушения были повсюду. Весь уклад жизни будто покрылся мелкими трещинами, и у Пелевина мимоходом говорится: «Кормили в Госплане, конечно, уже не так, как до начала смуты»3. Там наличествуют все приметы того времени: газета «Аргументы и факты», коммунисты, «уничтожившие пятьдесят миллионов человек» и, одновременно, «тысяча американок, беременная от инопланетян». Сотрудника советского учреждения поздравляют с тем, что он сбил свой тысячный МиГ над Ливией и с двадцатилетием работы в Госплане, — непонятно, что было для того важнее. Но (и это я помню очень хорошо) никакой патриотической сшибки не происходило — виртуальная реальность была сильнее виртуального патриотизма. Но главное, что содержится в пелевинском тексте, — атмосфера безвременья и переходного периода. В этой зоне катастрофического ничегонежелания действительно много играли. Безделье на государственной работе было совершенно открытое, потому что компьютерными играми заняты все — от секретарш до высоких начальников.

Более того, важно понимать, что в ту пору игроки за клавиатурой были не детьми или подростками, а именно взрослыми людьми. Поэтому для стареющих сейчас игроков рассказ Пелевина — ностальгический.

Компьютерные технологии стареют едва ли не быстрее, чем упоминания цен в художественных произведениях. А нет ничего более сбивающего тональность повествования, чем упоминание копеек и рублей прошлого, разговоры персонажей о величии суммы в пятнадцать рублей или ничтожности зарплаты в две тысячи — они выбрасывают читателя в современность, вынуждают к лишней эмоции и перебивают ритм чтения. Но тут работает именно ностальгия.

Примерно так же перебирают характеристики компьютеров герои «Принца Госплана». Вот прекрасное: «Из-за тучи вышло солнце, и всё вокруг приобрело такие нежные цвета, которые бывают только на хорошо настроенном ВГА белой сборки, и которых никогда не даст ни корейский, ни тем более сингапурский монитор, что бы ни писали в глянцевых многостраничных паспортах хитрые азиаты»4. Общеизвестная конструкция современной экономики делает ненужным комментарии к этой архаической фразе о сборке. А вот летопись истлевших иерархических эмоций: «Борис Григорьевич положил ладонь на процессорный блок своей „эйтишки“ — такой же, как у Саши, только с винтом в восемьдесят мегабайт»5. «Ещё у стены были две бочки с горючим, на которых стояли телефон и четырехмегабайтная „супер эй-ти“ с цветным ВГА-монитором, при взгляде на которую Саша сглотнул слюну. — Триста восемьдесят шестой процессор? — уважительно спросил он. — И винт, наверно, мегабайт двести?

— Это не знаю, — сухо ответил Борис Емельянович, — у Итакина спрашивай, он мой механик»6.

В «Принце Госплана» содержатся зародыши многих максим и парадоксов будущих книг. К примеру, абсурдистская притча о магрибском молитвенном коврике. Тут же наличествует маленький человек, Акакий Акакиевич нашего городка, сперва напрягается, когда его спрашивают, не тайный ли он шейх, а потом, во имя справедливости посылает живого, хоть и дурного человека на смерть, то есть становится повелителем судеб.

Наконец, уже можно сказать о топографии текста.

Не надо думать, что Пелевин, работая со схемами, уделяет особое место реальной московской топографии. Но в повести есть две реальные реперные точки — это здание Госснаба и Госплана.

Госснаб СССР (Государственный комитет по материально-техническому снабжению) во второй своей реинкарнации, то есть после хрущёвских экспериментов с экономикой, существовал в 1965-1991. Это комплекс зданий в Орликовом переулке (д. 5), близ высотного здания гостиницы «Ленинградская» и площади Трёх вокзалов. У Пелевина Госснаб перемещён в другое пространство: «на набережной», «пятиэтажка с колоннами у фасада»7.

Однако «Саша ходил курить на тёмную лестницу, к окну, из которого был виден высотный дом и какие-то обветшало-красивые террасы внизу. Место у подоконника было для него особым. Закурив, он обычно подолгу смотрел на высотный дом — звезда на его шпиле была видна немного сбоку, и казалась из-за обрамляющих её венков двуглавым орлом; глядя на неё, Саша часто представлял себе другой вариант русской истории, точнее другую её траекторию, закончившуюся той же точкой — строительством такого же высотного здания, только с другой эмблемой на верхушке»8. Высотный дом — это именно гостиница «Ленинградская» со звездой на вершине шпиля.

Вторая точка на московской карте — Госплан СССР (Государственный плановый комитет Совета Министров СССР). Госплан в мае 1991 года (когда печатался сборник «Синий фонарь») превратился в Министерство экономики и прогнозирования СССР. Десятиэтажное здание (Охотный ряд, ½), построенное по проекту архитектора А. Лангмана (1934-1938) для Совета Труда и Обороны, занимал Совет Народных Комиссаров СССР, а потом Совет Министров СССР. Только потом там стал обитать Госплан. Здание это и сейчас завораживает специфическим «сталинским» стилем — массивные пилястры, большие пространства и окна, гигантский герб СССР где-то в высоте, невидимый у подножия, а различимый только издали.

Хорошей рифмой к пелевинской повести стало то, что через три года после публикации «Принца Госплана» в здании поселилась Государственная дума Российской Федерации.

Дорога между этими двумя точками (три километра по прямой) может быть разной: «Саша огляделся и увидел с другой стороны коридора бледного усатого воина в красной чалме с пером; на пол воин отбрасывал две расходящихся дрожащих тени, потому что за его спиной коптили два факела по бокам высокой резной двери с черной вывеской „ГОСПЛАН СССР“. „Надо же, — подумал Саша, выхватывая меч и кидаясь навстречу вытащившему кривой ятаган воину, — а я на троллейбусе, дурак, все время ездил“»9. (Это, видимо, 9-й троллейбус, ездивший по улице Кирова — ныне Мясницкой).

На периферии повествования находится Главмосжилинж (Главное управление по жилищному хозяйству и инженерному обеспечению), образованный в 1988 году, и на момент создания повести тоже существующий. Оно упоминается в рассказе персидского воина, а затем — во время звонка главного героя по телефону.

Все эти детали важны: именно с этого текста идёт понимание того, что успешный мистический (фантастический, гротескный — термин неважен), построен на реальности, которую может потрогать его читатель, и реальности добавленной, переворачивающей представления об обыденности.

Так потом стали популярны книги о приключениях в постапокалиптическом метро: не из-за литературных достоинств, а из-за того, что миллионы людей пользовались этим видом транспорта и, одновременно, знали о том, что оно хранит тайны и в любой момент может обернуться неожиданной стороной, при этом сохраняя названия станций, мимо которых человек каждый день спешит на работу.

«Принц Госплана» — история бегства советского человека от собственной неустроенности, прочь, за ту сторону компьютерных экранов. Кроме, собственно, игры Prince of Persia, Пелевин упоминает Tower Toppler (в который играет его друг из Госплана), Arkanoid (повсеместно), Budokan: The Martial Spirit (игра начальника героя), Crazy Bird, F-15 Strike Eagle, F-16 Combat Pilot, F-19 Stealth Fighter (которые обсуждаются в столовой Госплана), Abrams Battle Tank/M1 Tank Platoon (в которой живёт госплановский начальник), LHX Attack Chopper, Pipes (в неё играют случайные персонажи, курящие на лестнице) и проч.

Сейчас это напоминает список немых фильмов столетней давности, о которых помнят только сумасшедшие киноведы. Поэтому важны не личные воспоминания, а то, как работают такие перечисления спустя четверть века: на их месте могли бы быть марки дешёвых вин и названия бардовских песен.

Дело в том, что Пелевин всегда абсолютно актуален, «утром в газете, вечером в куплете»10, поэтому сперва он читается как беллетризованная хроника происходящего, а потом, спустя четверть века, как ностальгическое перечисление.

Все книги Пелевина напоминают булку с изюмом. Кажется, что он придумывает список бон мо и всяких назидательных максим, а потом заливает их тестом повествования.

Просто потому что принято есть булки, а не просто изюм горстями.

Точно также, все (без исключения) сюжеты Пелевина построены на том, что герои обнаруживают, что реальность — не реальность, а какая-то картонная декорация.

Но это состояние исчерпывающе описал прекрасный польский сатирик Станислав Ежи Лец: «В действительности всё не так, как на самом деле». И непонятно, что прибавить к этой фразе.

Разве то, что дополнить её другим афоризмом Ежи Леца «Ну, пробил головой стену. И что же ты будешь делать в соседней камере?», что описывает поведение пелевинских героев в последние годы, когда он, как печатная машина, выпускает по одной книге в год.

Игра «Принц Персии» появилась в 1989 году, и в момент публикации повести его числили в числе дюжины лучших игр всех времён11. Игра имела множество продолжений (и переложений), а в 2010 году вышел фильм «Принц Персии» (Prince of Persia: The Sands of Time). Снят он не совсем по той игре, не по тому сюжету, о котором идёт речь, и, в общем, отдельное явление культуры. Но это был повод вспоминать былое: полутёмную лабораторию и фигурку в крупных пикселях CGA, что бежит по экрану.

Помимо прочего, на одном из уровней игры находилась специальная бутылочка. Секрет был в том, что если из неё по глупости выпить, то изображение на мониторе переворачивалось кверху ногами. Надо было, будто девочка Алиса, долго искать другую бутылочку, отпить из неё, и тем самым вернуть изображение в прежнее состояние.

Найти другую бутылочку было непросто, но один мой друг решил эту задачу оригинальным образом. Как только изображение перевернулось, он тут же перевернул сам монитор вверх ногами и в этом положении закончил игру.

Отчего это вспоминается сейчас? Оттого, что самый дорогой товар — ностальгия.

Причём очень просто вычислить пик продаж — хорошо продаётся то, что любили в двадцать лет те, кому ближе к пятидесяти. У тех, кто моложе, нет ещё ностальгии, у тех, кто много старше, слабее покупательная способность или они уже умерли. Эти игры — возбудитель ностальгии: состарившиеся игроки любят не собственно игру, а самих себя, бывших-прошлых, в ней. Наверное, старики девятнадцатого века точно так же вспоминали, как они играли в роббер.

Оказалось, например, что существует клуб стариков-диггеристов. Товарищ мой рассказывал, что один из фанатов нашёл автора «Диггера» и даже навестил его. За двадцать лет ничего не изменилось: автор — канадская дама — возглавляла маленькую фирму с тем же названием — Windmill, только продукция сменилась: игр нет и в помине. Теперь фирма занималась не то связью, не то обработкой каких-то баз данных. Муж-соавтор сбежал, и эта женщина билась с судьбой и рынком за выживание.

И вот гость сует в руки матери-основательнице планшет, и она вслепую, по звуку, проходит несколько уровней. Зрители плакали.

Но бегство в реальность игры даже в последний год советской власти не было новостью.

Есть хороший пример вживания в абстракцию. В конце семидесятых – начале восьмидесятых годов прошлого века была такая игрушка «Посадка на Луну», в которую играли на программируемых калькуляторах. Играли прежде, чем был сделан загадочный внедарвинистский переход, и из аркадных игр родился Doom. Прежде чем возник медленный онанизм стратегических игр, и восторжествовало раздолье квестов с Бейкер-стрит. Игры нулевого уровня на калькуляторах более абстрактны, чем волк, ловящий яйца (народная легенда обещала в конце мультфильм, который никто не видел), одним словом, игры нулевого уровня сейчас похожи даже не на античные земледельческие орудия, а на мистическую палку-копалку, пугало из школьного учебника.

Но между ними и игровыми автоматами моего детства, где долго и уныло плыла подводная лодка, и три разноцветных истребителя летели прямо в прицел по голубому небу, была та самая «Посадка на Луну».

Всё началось с того, что под Олимпиаду (тогда это слово произносилось без временных уточнений) появился программируемый калькулятор Б3-34. Стоил он 85 рублей — огромные деньги, почти ящик водки. У него был стек, если кто-то сейчас помнит это слово и не путает с длинным и тонким атрибутом британских и германских офицеров. Но главное, в нём можно было программировать циклы. Потом появился МК-54, где использовались другие батарейки, и стоил он уже шестьдесят рублей. Говорили, что БЗ-21 появился году в 1977-м и сперва стоил абсолютно безумных денег — 350 рублей, а стоить ненамного больше обычных калькуляторов (рублей сто против семидесяти) программируемые калькуляторы стали только году к 1983-му — 1984-му. Но тут мы вступаем именно в то, о чём сказано вначале — в лишние коннотации из-за описи цен. Примерно тогда же в «Технике — молодежи» появился специальный раздел «Игры для ПК». Как потом оказалось, это было смешное совпадение аббревиатур.

Итак, вначале было не слово, а цифра зелёного или красного цвета. То есть микрокалькулятор «Электроника», программы к которому публиковались в «Науке и жизни». На крохотном экране в одну строку сменяли друг друга два числа — скорость и координата. И если оба были равны нулю, то всё складывалось хорошо, в момент касания Луны скорость была нулевой, а посадка — мягкой. Были легенды, что на Луну можно садиться с обратной стороны. И, типа, по-обычному садиться несложно, а вот по-обратному — как никогда круто. Или, что можно выбить кратер — хотя, какая там обратная сторона и кратер на ста строках кода. Собственно, для меня в тех микрокалькуляторах теперь стала удивительна высокая степень абстракции: человек смотрел на крохотное окошечко, и видел там цифру, вот он расплывался в улыбке, нажимал что-то, видел другую цифру, хмурился, затем его бросало в краску и, наконец, увидев очередную цифру, он терял сознание и катился вниз, через все ступени Центральной физической аудитории.

Этот уровень абстракции уже невозможно превзойти.

Вот что такое была «Посадка на Луну», а уж «Принц Персии» был вершиной симуляции реальности.

Потом уже появился зелёный рот на колёсиках, что звался диггером, он ехал по чёрному экрану в поисках денег (Правда, в виде драгметалов). Пакман жрал какие-то точки, хоть рот у него был побольше. И их мы не осуждали: время было такое, время варёных джинсов и кооператива «Агар-агар», продававшего под видом тортов мыльную пену. Были дедушки «Тетриса», загадочные пушки, что плевались по гаубичной траектории на соседний склон расщелины, будто с одного зубца кардиограммы на другой. Я помню первые стратегические игры, когда человек сидел перед экраном компьютера, а не калькулятора с воображаемой лунной станцией. Перед ним на экране рос красный столбик-шкала. Когда показатели доходили до восьмидесяти пунктов, человек вскакивал на стол и начинал плясать. А потом синяя шкала-столбик падала до тридцати пунктов, человек хватался за сердце и его увозили в реанимацию. Некоторые соскочившие пошли на биржу, делать тоже самое с деньгами — своими и чужими.

Любители квестов были люди спокойные — они начинали, когда домашние засыпали. Пили коньяк, курили трубки, разве что не надевали кепки с двумя козырьками. Кодекс чести предполагал, что смотреть solution нельзя, но позволительно среди ночи звонить друзьям. Это было подражание девятнадцатому веку — неспешное разгадывание загадок, сложение пазлов, не приведение в негодность клавиатуры яростной стрельбой или бухгалтерская радость стратегических игр.

Сейчас переменилось едва ли не всё. Оказалось, что те шкалы и линейки, координаты и целеуказания, которые плясали на экране истребителя в той игре, которой хвалятся служащие Госплана, теперь называются «дополненная реальность», и она появилась задолго до покемонов, что подобны вольному ветру литературы, веющему среди пустынь и храмов.

Но пропали и покемоны, отправившись вслед за тамагочи.

Было бы обидно, если единственное, чем ты сможешь блеснуть перед предполагаемой корреспонденткой будущих времён – перечислением игр и знанием того, что кроме трёхдюймовых дискет и пятидюймовых были и восьмидюймовые. Про перфокарты я уже и не говорю.

Появились социальные сети, и началась «игра в людей», а летать можно и за штурвалами настоящих частных самолётов, а не в виртуальном воздухе.

Но бутылка, что испил до конца принц Персии, до сих пор плещется во мне.

Мир до сих пор перевёрнут, и ничего его не исправит.