ДЕНЬ ЭНЕРГЕТИКА

Реакция же вольфрам — алюминий развивает температуру в 7500 градусов, то есть выше солнечной (6000 градусов), и протекает настолько бурно, что вольфрам испаряется.

Григорий Адамов. «Тайна двух океанов»

Ночь приходила в посёлок, как оккупационная армия.

Война была проиграна, и солдаты ночи занимали сопки, скапливались в долине, уходившей к горно-обогатительному комбинату.

Ночь длилась полгода, черная, прерывавшаяся только Северным сиянием.

По традиции последний пароход провожали всем посёлком, давно превратившимся в город. Статуса такого он, правда, не имел — Комбинат был куда главнее домов администрации, бараков, самостройных кварталов и тянущихся к порту улиц.

Продукция Комбината возвращалась сюда в виде тонких нитей внутри лампочек — и половину года посёлок и порт освещались горячим вольфрамом внутри стеклянных колб.

Свободные от работы люди толпились на набережной, кто-то обязательно приходил с ракетницей, палил в небо, его примеру следовал другой, и ещё не окончательно чёрный задник над бухтой резали разноцветные линии.

Капитан не любил эти похороны лета, он ведь был милицейский капитан, человек далёкий от поэзии.

Он ждал пенсии в этом городе, прилепленном к Комбинату, как нарост на кривых берёзах, что расставлены, как часовые по окрестным сопкам. Ему оставался год до пенсии, потому что в этих местах год ему шёл за два.

Капитан прижился тут, знал в лицо своих и чужих, постоянный и переменный состав и хмуро думал о том, что когда-то придётся выбирать — ехать ли на материк или доживать пенсионный век здесь. Все мечтали, поднакопив денег, поехать через всю страну на юг, купить домик где-нибудь в Краснодарском крае или в Крыму. У некоторых получалось, и потом они умирали там, не сумев до конца отогреться.

Капитан не тревожился ни о чём.

С тех пор, как жена его легла в одну из сопок, ему некуда было спешить. Он часто приходил туда — не потому, что так тосковал о жене, а оттого, что сидящим у могил были видны порт и океан. Это был пейзаж фантастической красоты, и он фантастически успокаивал капитана в моменты непонятной тоски.

Он много лет сидел в закутке за облезлым столом, над которым сменилось уже несколько портретов. Был там лысый, был усатый, был другой лысый — и капитан помнил этого лысого вождя, как он приехал в их часть в сорок третьем, а командиры шушукались, что у него только что погиб сын, военный лётчик.

Дети у вождей отчего-то были лётчиками.

Ну и теперь портрет был новый, не поймёшь какой — но точно не лысый и не усатый.

Больше капитан не соприкасался с высшей властью, он сам был — власть, только уже не верил, что станет майором. Должность у него была не майорская, можно только было надеяться, что он получит майорские звёзды как подарок к пенсии.

А так-то тут с властью было проще простого — край мира, край света и полгода ночной черноты. Тут не было даже тайги, которая в других местах закон, не было, конечно, и медведей, что служат в тайге прокурорами. Был океан, сопки и гористое плато, что начиналось прямо от кромки воды и шло на многие сотни километров вглубь суши. И был обогатительный Комбинат, что окрашивал небо в оранжевый, жёлтый и чёрный цвет своими дымами.

Переменным составом тут были люди, присланные для исправления, исправившиеся частично, но не совсем. Их легко можно было узнать по порывистым движениям, они верили, что вскоре они улетят отсюда, вернее — уплывут. Но капитан знал, что человек, прожив тут достаточно долго, уже никуда не вернётся. Человек, раз попавший сюда, скорее доживёт тут и ляжет в сопку с видом на океан, чтобы друзья пили разведённый спирт, молча глядя на эту красоту. В старость этих насильно присланных людей у Чёрного моря он не верил, даже в свою старость на тёплых берегах верил не очень.

К тому же, в полярную ночь никакой красоты тут не было видно — только цепочка огней к комбинату и редкие светящиеся окошки в домах.

Капитан как раз думал о тревожной прелести домика в Крыму, с виноградными завесями у входа, когда к нему пришёл его лейтенант. Дело было зряшное, бытовое несчастье — напоролся на чей-то нож техник с Комбината.

Да вот беда, лейтенант нашёл у техника дома золото.

Вернее, тайники, где оно было, — судя по крупинкам, замеченным острым глазом лейтенанта.

Золото — это было плохо, потому что сейчас за золото ввели расстрельную статью, и золотом занимались чекисты-смежники. Капитан дружил с ними, но дружил аккуратно, соблюдая дистанцию.

Он размышлял, доложить ли смежникам сразу или сделать это как-то иначе, потому что эта история нарушала гармонию его мира, простую обработку поножовщины и домашней ненависти.

Вот человек полетел в космос, а тут ничего не изменилось. Что там ещё? Водка на столе, а на полу — нож, которым, поди, только что резали рыбу на закуску. Им зарезали? Лейтенант ответил, что нет, каким-то другим.

Смежникам, пока он всё это слушал, уже кто-то доложил.

В этот момент комнату залило белым светом, нестерпимо ярким, и тут же всё погасло — лопнула с ощутимым треском вольфрамовая нить над головой капитана в ставшей в этот момент мёртвой лампочке.

Менять лампочку он не стал — после успеется.

Так что была пора ехать. Он вышел из здания, поздоровался с почтальоном, с водителем пожарной машины и завмагом, которые пришли в управление по своим делам. Тут же лица этих людей потерялись в дневных сумерках, и капитан с молодым чекистом поехали смотреть полые ножки кухонного стола, в которых прежде жило украденное у государства золото.

Золото тут было не нужно, золото нужно было вывозить на материк — кораблём, который придёт сюда только по весне, самолётами займутся смежники. Самолётами летали только большие начальники и командировочные.

«Тоже версия, да мне не по зубам» — меланхолично подумал капитан.

Нужно было принять посетителей — отчитать завмага, которого прижали обехаэсэсники, отметить документы почтальона, с которого сняли судимость,

Потом он поехал в геологоуправление и взял там список пропавших геологов. Смерти их были обычны — люди уже побывали в космосе — опять подумал он о героях — а тут они пропадали среди бескрайних пространств горного плато так, что не оставалось от них ни геологического молотка, ни полевой сумки.

Но были ещё дикие старатели — бывшие заключённые, осевшие вокруг города, или вольнонаёмные, сошедшие с ума от любви к золоту. Летом они переселялись на берега безымянных рек — на бесконечную промывку. Чтобы ловить их летом, понадобилась бы целая армия. Но зимой они возвращались в город, чтобы пережить несколько месяцев в укромных углах, в выселенных бараках, подсобках и складах.

Через два дня капитан услышал несколько странных рассказов. До него и раньше доходили слухи, что старатели стали гибнуть чаще, а тут несколько оборванных, но сохранивших вычурные манеры бичей порознь, но удивительно похоже, рассказывали, что на людей с золотом пошла охота.

Это было странно — в прозрачном мире полугодовой ночи неоткуда было взяться губительной силе. Старатели гибли, но будто сами делали последний шаг — срывались со скальников, падали в пену известных им как свои пальцы горных рек.

Будто смертный голос звал их, вот они и шли.

Смежник тоже не дремал. По своим каналам он узнал историю лётчика, что разбил исправный самолёт, погиб сам и угробил пассажиров. В потайных местах машины обнаружили всё то же — остатки мелкого золотого песка. Кто унёс остальное — было непонятно. Для отчётов годились простые объяснения, но капитан чувствовал, что этого не переложить на случайных путников в голых горах.

Капитан смотрел в обступившую город черноту. Там, за окном, можно было только угадать, где кончаются сопки, и начинается небо.

Кто-то неведомый существовал там на погибель человеку с золотом. Капитан посмотрел на свой безымянный палец — он ещё хранил след обручального кольца, поёжился. Нет, он не был суеверным, но кольцо, если бы не снял его пять лет назад, теперь всё равно бы не стал носить.

Однажды, когда не только он, но и начальство смирилось с унылой полосой недоумения, когда нет пищи для выводов, и циничный следователь ждёт новой смерти, чтобы только что-то переменилось, к нему привели бича, который попался на краже, — так, бывало, опустившийся человек, устав бороться за жизнь, хотел пристроиться на казённое место.

Человека этого он узнал, тот сидел за валюту, но получил сравнительно немного. Всё было в том, что его взяли раньше, чем прежний вождь увидел богатство валютчиков и, рассвирепев, ввёл задним числом расстрел за эти дела. Тогда, освободившись досрочно, бывший зек уже сидел на этом стуле и косился на портрет. Лысый пахан как раз стал расстреливать валютчиков — и, видать, зек радовался, что проскочил, присел раньше и вот уже откинулся.

Теперь бич снова оказался на казённом стуле. Стул был, кстати, тот же самый.

— Сирены, — сказал бывший интеллигентный человек, — это сирены.

Капитан вспомнил про лагерные ревуны, которые по мощности не уступали тем сиренам, что выли во время налётов.

— Нет, ты не понял, начальник, — сказал бывший валютчик, скребя белый пух, которым обросла его голова. — Настоящие сирены. Помнишь странствия Одиссея? Нет? Ну, хоть помнишь, хоть нет, так я всё равно расскажу. Сирены пели, высунувшись из воды, и матросы прыгали с борта... Или направляли корабль прямо на скалы. У нас тут сирены золотого извода. Они поют о золоте и манят его.

Чернота за окном сгустилась ещё больше, хотя, казалось, куда уж больше.

Милицейское управление плыло в полярной ночи как корабль, и тьма плескалась в крыльцо.

Бич сказал, помедлив:

— Одиссей был хитрец, он законопатил уши своим матросам, и сирены погибли, потому что жили до первой неудачи. Я не читал Гомера, я сидел с людьми, что читали Гомера в подлиннике, потому что учились в гимназиях при царе.

— Я слышал про сирен, — сказал капитан устало.

Он не верил в мистику, но всё же ещё раз посмотрел на свой палец, на котором давно не было обручального кольца.

— Золотые, ишь. Ты знаешь, что Ленин сказал про золото? При коммунизме у нас будут унитазы из золота, а коммунизм у нас не за горами. У нас тут должны быть сирены вольфрам-молибдена. На никель они должны петь... Сирены титана...

— Брось, начальник. Я сказал, что сказал. Тут многие говорят, что человеку с золотом теперь беда — оттого и летом раньше времени потянулся народ с гор к берегу, прочь от желти в реках. Мужики по году женщины не видят, любая уродина кого хочешь возьмёт за хобот, а тут — сире-е-ены... Женщина, может, им не по зубам, а вот мужика они сводят на нет.

И бич задымил дармовой папиросой, не забыв сунуть ещё две в рукав.

Капитан посмотрел через зарешёченное стекло. Там, у крыльца, мялся заведующий магазином, никак не придумав, как предложить взятку.

Почтальон прошёл под окнами, как часовой, охраняющий периметр зоны. Что-то странное было в его походке, но капитан решил потом подумать, что именно.

Жизнь шла во тьме.

«Какие там сирены», — подумал капитан. — «Откуда здесь эти греческие глупости. Разве что какой лишенец, пригнанный на строительство комбината, мог о них знать. Незаконно репрессированный, впоследствии реабилитированный, проклял стройку вместе с вольфрамом и прибавил молибден. Но хорошо бы поговорить с нацменами, вот что».

И действительно, капитан поговорил с местными стариками, которых ещё не извёл дешёвый спирт.

Это было не очень удачной идеей.

Капитан и раньше беседовал с этими стариками, лица которых были стоптаны, как их пимы.

Они сперва говорили неохотно, но их тела, не имевшие защиты от алкоголя, становились безвольными, языки развязывались. Языки всегда губили их и в прошлые страшные годы.

Капитан слышал, что в Америке шпионам развязывают языки с помощью сыворотки правды, а тут такой сывороткой был спирт в пол-литровых водочных бутылках. Самое сложное было — не переборщить, потому что люди со стоптанными лицами просто отключались.

И он слушал истории про золото от стариков.

Но в них была одна сплошная мистика.

Старики со стоптанными лицами рассказали, конечно, про стражей Нижнего мира Отой-хо и Навой-хо, о том, что жена бога-кузнеца Таис-хо мстит за убитого мужа и убивает всякого, кто роется в земле и ищет в ней спрятанное солнце, но жену эту в конце предания, на второй скуренной пачке милицейских папирос и новом стакане, убила другая жена (тут он уже не стал запоминать названия и имена).

Ходили слухи, что когда-то местные убивали пришельцев с материка за оскорбление мёртвых богов, за сами попытки копать мёрзлую землю. По преданию, бог-солнце прятался в землю на полгода, а потом он вставал из нижнего мира таким же золотым кругом, в целости и сохранности.

Земля была тоже богом, вернее богиней.

Богов тут было много, щедро были наделены ими плоскогорья — куда щедрее, чем зеленью.

То, что духи каменистых пустынь наказывают чужаков за взятое без спроса золото, было слишком красивой сказкой.

Золота тут было мало, а вот вольфрам был настоящим золотом.

Он снова вспомнил, как светится вольфрамовая нить в лампочке, потом перегревается, и всё вокруг заливает мёртвый свет.

Ритуальных убийств капитан не отрицал никогда, здесь, на краю Нижнего и Среднего мира, как называли Комбинат и порт люди со стоптанными лицами, он видал всякое. Даже гипнотизёра видал, что бежал с зоны в пятьдесят втором, его, притворившегося женщиной-корреспондентом, взяли только на корабле.

Когда с дальних поселений в управление сообщили о пропаже фельдъегеря, вёзшего самородки, терпение чекиста кончилось. Он взял с собой только малую подмогу, милицейского капитана, и поехал во тьму.

Фельдъегеря к моменту их приезда уже нашли, нашли вместе с одним самородком, зажатым в белых пальцах. Остальные исчезли из растерзанного, но сохранившего сургучные печати кирзового портфеля. Фельдъегерь был покрыт толстым слоем инея и лежал в двух шагах от дороги. Водитель его тоже замёрз и, вынутый из машины, сидел враскоряку, обнимая невидимый руль.

«Все матросы бессильны», — вспомнил капитан. — «Мужчины бессильны перед морскими красавицами. Вот встань на дороге беглый зека — эти двое шарахнули бы по нему из своих автоматов, а встань на обочине голая баба? Вот сирены, интересно, действительно они не могли очаровать женский экипаж корабля? Вот бросилась бы в объятья сирен судовая буфетчица»? Года два назад действительно был такой случай — буфетчица бросилась с парохода, чтобы воссоединиться с почтальоном. Она, впрочем, ушла следующим рейсом, отрезвлённая холодной водой океана, да и отказом почтальона.

Не согрел её мужским теплом почтальон.

Прыжок пропал даром.

А тут, на пустынном тракте, в зимнем сумраке, было не до любви — чекист отправил своих по обе стороны дороги, а сам зачем-то полез с капитаном на сопку. Капитан, однако, не возражал.

Они включили фонари, но толку от них было мало — чернота впереди и ярко освещённые камни рядом. Капитан вообще не любил фонари — на фронте из-за их неосторожного света гибли многие, да и тут ему был памятен случай, когда несколько зеков, ушедших в отрыв, расщёлкали пятерых конвойных короткими очередями. Они стреляли прямо на свет. Беглым и бежать-то было некуда, они просто вымещали на освещённых мишенях свою дурную загубленную жизнь.

— Нечего тут ловить, — сказал капитан и тут же почувствовал, что тьма за его спиной пришла в движение.

Что-то щёлкнуло в добротном немецком фонарике, и свет исчез.

— Гаси фонарь, гаси! — крикнул он смежнику.

Медленно проступили через черноту звёзды.

Но невдалеке уже было нечто, чей тёмный силуэт перекрывал звёздную мешанину.

Тут капитан услышал странный звук, будто пела девушка. «Девушка пела в церковном хоре», — вспомнил он стихотворение, которая читала жена, когда смотрела на океан. Последний корабль оставлял порт, и уходил вправо: «О всех кораблях, ушедших в море», след его разглаживался на воде: «О всех усталых в чужом краю».

Какая-то тоска охватила капитана, и он не сразу заметил, что рядом никого нет, — чекист шёл, включив фонарик, как загипнотизированный, — прямо в черноту.

Что-то ухнуло, посыпалась галька, и капитан понял, что он остался один.

Утром он уже сидел, заполняя бумаги, над телом незадачливого смежника. Чекист лежал у самого подножия склона, это была какая-то стыдная случайность — погибнуть, сломав себе шею, на сравнительно пологом спуске.

Фонарик, в его руке, почти совсем разрядившись, тлел проволочной точкой внутри лампочки.

Капитан ещё раз проверил карманы невезучего смежника: золотые часы, кольцо и ручка, тоже, разумеется, с золотым пером — потом он кивнул санитарам, и они стали небрежно грузить тело.

К вечеру к нему пришёл почтальон. Сначала они говорили о погоде, но потом вдруг выгнали лейтенанта в коридор и заперлись.

Удивлённый лейтенант курил у косяка, не пытаясь прислушаться.

Что-то важное было тогда решено в запертой комнате.

Через несколько дней с дальних приисков отправляли золото. Теперь его вёз конвой, но капитану удалось убедить управление, что два самородка можно отправить отдельно.

Они ехали втроём — милиционеры и почтальон, прижимая к боку опечатанный пакет.

На повороте тракта капитан услышал всё то же пение, это была, конечно, не песня, и никаких слов в ней не было, но тут же воткнул в уши ватные тампоны.

Лейтенант, что был за рулём, с тоской и печалью жал на тормоз.

Он слышал протяжную песню предгорий, женщина пела ему про то, как тяжела доля жены кузнеца, что куёт солнечный диск, но ему вечно не хватает золота, и вот недоделанное солнце исчезает на полгода, и нужно золото, чтобы продолжить работу. Ей вторила скорбным голосом сестра, муж которой потерялся во тьме, и она тоскует без ласки и зовёт его.

Один почтальон, что только что тихо сидел сзади, выбрался на дорогу и пошёл навстречу черноте, хорошо видный в свете фар.

Мелодия проникала через вату, и капитан уже рвался вылезти, как всё пропало — и мелодия, и тоска.

Только холод и ночь.

Треснула дверца, и в машину залез почтальон.

К боку он по-прежнему прижимал свой пакет, только руки у него были теперь испачканы в чём-то липком.

Лейтенант очнулся и тронул машину.

— Одна справа, другая там, в камнях, — хрипло прошептал почтальон.

Капитан сунул ему тряпку — вытереть руки.

Они ехали к городу, который ждал складных объяснений, но тут не Москва, тут порядок иной.

«Слова летают недалеко, а складную бумагу мы придумаем», — думал про себя капитан.

Они сдали пакет и получили расписки.

Лейтенант уехал, а его начальник пошёл с почтальоном по улице, которую едва освещали редкие фонари.

— А как вы догадались? — спросил, наконец, почтальон. — Ну, обо мне?

— Что тут догадываться, в двадцатом веке живём.

Я ведь как дело начал читать, сразу понял, что что-то не так. На комбинат ты работать не пошла, потому что медосмотр надо проходить, а на почте — что? Ну и справки твои чищенные, буковки затёртые, это ведь на почте сойдёт, а у меня — нет. Ты только не бойся.

Слово я тебе дал, ты мне послужила, вот и я отплачу. Тут царь далеко, а море глубоко: до навигации месяц, уедешь с паспортом. Даже колхозникам теперь паспорта дают. Да сдаётся, на материке тебе не жить.

И, видишь, светать скоро начнёт — считанные дни остались.