КРАЙНИЙ ДЕЦИМЕТР
Писатель сидел на террасе со своим утренним бокалом мартини с водкой. Море было спокойно и пусто. Бармен отлучился. На пляже ветер перебирал вчерашние газеты.
Только какой-то старик тащил по песку гигантский, обглоданный крысами хвост.
«Надо бы написать про этого старика, ― подумал писатель, отхлебнув из бокала. ― Как он был молод. Как был влюблён в еврейку-агитатора на фабрике, а дома его ждала расплывшаяся, как торт, жена. Он стал социалистом и на демонстрации убил полицейского. Бежал сюда, живёт один. Жизнь кончена, и его рыбу съели крысы».
Пришёл Карлсон.
Они выпили дрянного пива, которое пришлось запить коньяком, который был ещё хуже.
― Мне нельзя больше, ― угрюмо сказал Карлсон. ― Мне сегодня лететь.
― Опять?
― Малышу нужна няня. Эта чёртова негритянка сбежала с моряком, придётся лететь на съёмки с мальчиком. Да и денег совсем нет. А он хочет паровую машину. Ты видел когда-нибудь детскую паровую машину? Да ещё работающую на спирту?
― Машина на спирту? Ну, понятное дело, на спирту. Кто бы сомневался. Это ― ты. Или я. У нас многое ушло в пар, и девкам мы напоминаем именно паровые машины. Но для детей это не годится.
Они помолчали.
По пляжу к ним шёл Малыш.
Писатель с удивлением отметил, как он вырос. Чужие дети растут быстро, и вот Малыш вытянулся, лицо его стало совсем взрослым.
«На сколько он вырос? Сантиметров на десять?.. Ну и ладно, ― подумал Писатель, ― итак, старик встречает мальчика на пляже, мальчик очень красивый, но потом в город приходит холера, и все умирают. Нет, лучше чума».
Карлсон летел над водой, и Малыш сильно давил ему на шею. Надо было сказать, но он и так накричал на мальчика, когда они собирались. Малыш втягивал голову в плечи, и было видно, что ему стоит усилий не расплакаться.
Мысли Карлсона текли вяло, как миноги в стоячей воде. Жизнь вообще стала угрюмой. Анна улетела в свой Маса… Массачучу… Нет, ему этого не выговорить. Всё правильно, и он тоже изменился. Он уже не тот красавец-пилот, что дрался с русскими в небе над Турку, а потом дрался с японцами, с которыми дрались англичане и американцы. А потом он дрался с немцами, с которыми уже к тому времени дрались те самые русские.
Всё смешалось, и теперь он уже несколько лет жил среди пальм и по утрам ходил в бар, чтобы не видеть, как просыпается его сын и, высунув голову из-под одеяла, смотрит на него. Смотрит затравленно ― как маленький зверёк.
Съёмки шли, как обычно, только теперь у берега его ждал мальчик. Карлсон складывал в кинокамеру, как в сундук с испанского галеона, медуз и диковинных рыб.
Каждая рыба была будущим стаканом в прибрежном баре, а каждая медуза ― лишним днём гувернантки для Малыша. И когда дело было почти сделано, пришла беда.
Акула скользнула из глубины, зайдя снизу, как «мессершмитт» тогда, над Арденнами, и вцепилась в руку. Карлсон вырвался, но рука уже не чувствовала ничего. Второй раз она ударила в спину, но Карлсон уже был на мелководье.
Как нехорошо, как всё нехорошо, и как совпало, что они с Малышом сейчас одни. Сейчас пройдёт болевой шок, и он начнёт терять сознание. Нужно успеть объяснить всё мальчику.
― Малыш, сынок, у нас проблема. Надо лететь обратно, и теперь не я тебя, а ты меня понесёшь домой. Надевай вот это... Смотри, вот кнопка. Будешь держаться береговой линии, а дальше я подскажу.
Они взлетели тяжело, но Малыш быстро освоился. Карлсон чувствовал, как холод ощупывает его левый бок, но ещё он чувствовал, как теплеет у него на сердце. В эти минуты они с сыном стали ближе друг другу, чем когда-либо ― и не только оттого, что сейчас они вместе болтались под радужным кругом пропеллера.
С каждым мгновением Карлсон всё больше верил в Малыша ― тот не просто держался хорошо. Он держался правильно.
Только через час, когда сменился ветер, и нужно было учитывать поправку, мальчик потерял ориентировку.
Карлсон в этот момент отключился и не сумел ему помочь. Он очнулся от того, что на шею упала горячая слеза. Малыш заблудился и плакал ― и всё так же ровно гудел пропеллер над ними, но вокруг было равнодушное море. Карлсон быстро определился по солнцу, и вот они снова неслись над волнами.
На горизонте появились горы, они вырастали из пены прибоя, затем показался и город.
― Что, расклеился твой Карлсон? ― стал он говорить с мальчиком, чтобы не забыться снова. ― Это ничего. Видишь, как хорошо здесь ― крыши плоские, а вот я садился в Стокгольме на покатые. Это куда труднее.
Знаешь, Малыш, главное тут ― последний дециметр, только мы, пилоты, называем его не последним, а крайним. Это десять сантиметров до касания, когда нужно сбросить скорость и отдать помочи на себя, чтобы не скапотировать…
Они сели с третьего раза и покатились по крыше. Карлсон уже не чувствовал боли, а очнувшись, увидел перед глазами белый потолок и ползущую по нему бабочку.
Рядом сидел Писатель.
― Малыш? ― спросил Карлсон.
― Мальчик спит, ― ответил Писатель. ― Скоро придёт. Тебе уже сказали, что ты не будешь больше летать?
― Нет ещё. Но я догадываюсь.
― Зато у тебя есть сын. Хороший парень, и сильно вырос ― сантиметров на десять, а я и не заметил. Знаешь, я как-то в Париже ехал с одной женщиной в такси. Я любил её, она любила меня, но наша любовь была бесприютна, как кошка под дождём. И вот шофёр резко повернул, и нас прижало друг к другу. Тогда она произнесла: «Хоть этим можно утешаться, правда?» Правда?
― Правда, ― ответил Карлсон, хотя думал совсем о другом.