БАЛЛАДА О ЖЕНЩИНАХ БЫЛЫХ ВРЕМЕН
Вот бремя возраста — к тебе приходят вести о смерти тех, кого любил когда-то.
Прижмёшься лбом к холодному стеклу и шепчешь балладу о тех, кто в гробу.
Вот уж у Сильвии Кристель уста давно увяли, расслышать можно шепот их едва ли.
И верно, на Сильвию кто в моём поколении не дрочил, тот и не жил, нельзя иль можно так сказать.
Все были ей мужья, и вот мы овдовели.
Один сатирик признавался, правда, что был нашей расы, но переключился на коммунистов и <нрзб>.
Был, правда, фильм другой. И вовсе без претензий.
Griechische Feigen, а уж переводили так, что просто духа пир. И «Фрукт созрел», и греческий инжир.
Промеж ностальгических легенд об узилище, что грозило за инжир, рассказывали страшное и смешное, чисто жыр.
Как электричество на щитке, милиция, гасила, неслышно ступая сапогами возле лифта налегке. Всё для того, чтобы кассета вещественно и доказательно застряла в видаке. И сколько этих магнитофонов, ценой в подержанные «Жигули», метали из окон и из дверей, когда повылетали пробки без затей.
Эротика шла рука об руку с опасностью и всё в воспоминаниях увеличивалось, с пристрастной важностью.
На этом вираже, практически полностью забыта обществом Бетти Верже.
А девушка была для тех, кто вырос из чувств к Алисе Селезнёвой, но намертво запомнил черты незваной гостьи для других утех.
Верже была немецкой крови.
Как там она, что с ней, и как её здоровье?
Жива ли? В полях туманных призраки пропали, их слышал только мрак, и то едва ли.
Которой год наш Интернет молчит, набрав чего-то в рот. Не наш ведь это огород.
А Сильвия делила ложе с Президентом, (не знаю уж, с каким презентом), но оттого на ней был парижский шик. (Тут рифма «пшик»). Творцы позвали Алена Кюни, а немцы были проще и честнее — „Oberflächlicher, unwirklicher, alles 'verschönernder' Soft-Porno ohne Bedeutung“ – попробуй, догони, такой-то смысл и дейтунг.
Так можно рекламировать прыжки по Казантиппу — ну, Коктебелю или типа, на Казантиппе строился всё атомный гигант. Гигант не встал, и караул устал, но миновать Эммануэль нельзя ни с этой стороны, ни с той пропавшей занавески жестяной.
Чу, едешь ты в метро в Москве, на эскалаторе играет Пьер Башле. И жизнь моя со мной.
Но Бетти, как лазурь, была светла, о ней надежда в чёрном небе умерла.
И женщины былых времён куда-то канули, туда, где нет имён. Где немки с Терезой вместе, с Бетти и Беатой, с Самантой – где?
Где греческой флоры цвет, где Констанции вскрик?
Конечно, Бетти символом была: исчезла ведь – не то, что умерла.
Четыре года и четыре роли. Я видел их, она там бессловесно ходит, из анекдота будто бы кого-то вдруг заводит. Налево — пестик, а направо — песнь.
Газетчики получше Интерпола, но не нашли, осталось тело голо. Тебе я снюсь, трепещешь ты в ответ, когда моё раздастся имя? Заглянешь на обед? Нет. Нет!
Где Элоиза, всех мудрей, чью фотографию нашла под партой завуч?
Где историчка, кем ты любовался с задней парты под смех друзей, тот злобный смех зверей, и смехом этим ты был в мешке опущен в холод пенный?
Увы, где прошлогодний снег!
Чу, вот посылку принесли.
У почтальона сгорблена спина,
Покров минул, у всех одна вина.
Коробка здесь.
Внутри она мокра: снег стаял, с ним была плутовка такова.