ДЕНЬ СЕМЬИ

Ангел — Дух благочестия. Да около того четыре ветра, а около того всего вода, а над водою твердь, а на ней Солнце, к Земле спускающееся; да ангел — Дух благоумия, держит Солнце. Под ним от Полудня гонится Ночь за Днем; а под тем Добродетель да ангел; а подписано: Рачение, да Ревность, да Ад, да Заяц.

Уваров А. С. «Русская символика»

Он смотрел на воздушного змея, что запускал за окном мальчик.

Мальчика этого он хорошо знал, они все друг друга знали — посёлок, бывший когда-то пристанищем учёных, теперь был наполнен друзьями. Теперь места под застройку продавались только им.

Но воздушный змей вызывал в нём страх — ему казалось, что он сам висит в небе, и его мотает под резкими порывами ветра.

Разглядывая мальчика и яркую конструкцию из капрона и каких-то палок, он чувствовал, как его самого болтает в воздухе, точно так же, как два года назад, когда он парил на дельтаплане, и ветер вдруг швырнул его на скалы.

Друзья не верили, что он выживет, и всё же, рискуя собой, они забрались на скалы и прицепили безжизненное тело к тросу санитарного вертолёта. Затем произошло много того, что он не видел и что узнал только спустя месяц.

Лечили его долго-долго, и вот теперь он стоял у окна своего дома и с четвёртого этажа наблюдал, как мальчишка-сосед играется со змеем. Вернее, он заставлял себя наблюдать за такими вещами — врачи советовали не бежать от своих страхов, а бросаться навстречу им.

Врачей он перепробовал много, но голова всё равно болела.

Этих медиков разных сортов он видел много и устал от них.

Надо было в конце концов, смириться с головной болью, но смириться не получалось. По ночам он плыл в скучном сером пространстве без сна, будто заблудившийся змей. Со змеем он бился давно, не победил, но боль осталась, кажется, навечно.

Он возвращался в то серое помещение, в котором провёл тот, выпавший из жизни, месяц.

За время его отсутствия некоторые из друзей стали дёргать финансовую империю в разные стороны. Сперва те, кто посмелее, рвали куски себе, а потом — те, кто поосторожнее.

Но он вышел из серой комнаты и наказал всех. Иногда без финансовой выгоды, но ради самого наказания — примерного и жестокого.

В том не было радости, скорее, он печалился о бывших друзьях, что вот они — были, он по-прежнему пьёт чай из подаренной чашки и ощущает, что того, с кем он прожил лет двадцать, ему не хватает.

Но спокойного сна он не получил — день за днём он возвращался в серое пространство — без кресел и стульев, без окон и кровати — и слонялся по нему всю ночь. В сером пространстве смутно угадывалась дверь, и иногда ему казалось, что за ней кто-то скребётся.

Однажды дверь отворилась, и в его сон ввалился огромный заяц.

Наутро он вызвал Заместителя и хмуро спросил, к чему снятся зайцы.

Тот посмотрел на него чуть дольше обычного. Было видно, что он взвешивает ответ, чтобы не вызвать сомнения в своей преданности. Заместитель отвечал, что не знает, но через два часа найдёт специалиста.

Специалист был толст и сверкал очками. На нём был настоящий свитер в катышках. Ему чудился подвох, и он долго не верил, что речь идёт именно о зайцах. В этих стенах говорили только о деньгах.

Заместитель сидел в стороне и смотрел на город, открывающийся в панорамном окне.

Специалист ещё раз сверкнул очками и сказал:

— Евреи не едят зайцев.

Повисла пауза. Специалист заговорил быстрее.

— Он нечист, хоть жуёт жвачку, но копыта у него не раздвоены. Арабы и китайцы брезгуют зайцем. Сербы не едят зайцев, потому что считают, что он происходит от кошки, а хорваты — потому что у него собачьи лапы.

— Не то, не то, — услышал он в ответ.

— Заяц — символ жизни, потому что быстро плодится, и символ греха, потому что плодится неумеренно. Католики привечают зайца на Пасху, русские не любят, когда заяц перебегает дорогу.

— Заяц, к чему заяц? — вновь прервали его.

— Заяц — символ плодородия и символ трусости. Но ещё он спит с открытыми глазами.

— Во-о-о-от.

— Он спит с открытыми глазами, как считают, оттого что молится и готовится к иной жизни.

Воцарилось молчание. Специалист посмотрел на Заместителя, и тот едва заметно кивнул, после чего очки и свитер растворились в воздухе.

На следующий день, и он не счёл это совпадением, ему сказали о женщине, которая лечит. Так и говорили: «Женщина, которая лечит». Он попросил Заместителя узнать подробности, и тот через неделю пришёл с докладом.

Заместитель произнёс, сверяясь с бумажкой, длинное название местности. В нём было много горловых звуков, будто камни катились в дождь по склону.

— Где это?

— Ну, как всегда в таких случаях — на Востоке.

Заместитель был человеком куда старше, чем он.

Доверие к нему было безраздельно.

Как-то раз, лет двадцать назад, они в этом самом доме отстреливались от непонятных людей. Милиция медлила где-то за холмом, и полтора часа, пока пули клевали свежую ещё тогда штукатурку, Заместитель спокойно стрелял в чёрные фигуры, перебегавшие по двору.

Тогда эти полтора часа казались ему очень длинными, но сейчас, ночью, когда болела голова, это воспоминание становилось малозначимым эпизодом.

Заместитель собрался и этим же вечером вылетел на Восток.

Лететь ему, правда, пришлось сперва на юг, к арабам, а лишь потом в страну вечных гор.

Он торопился, а прямых рейсов в эти дни не нашлось.

После долгой воздушной дороги Заместитель вышел в шум и гам чудного города, больше похожего на базар. Улица была наполнена криками и автомобильным рёвом.

Его встретил проводник-соотечественник.

— Она русская? — спросил Заместитель.

— Да.

— Откуда здесь?

— Да кто знает? Ведь сейчас как, — и проводник быстро проговорил, почти пропел о том, что брат в Иркутске сторожем в больнице, отец в Гренландии в артели рыбаком, сестра — уж больше года в Ницце, а дядя в Венгрии, но толка нету в том.

Заместитель посмотрел на него, как он смотрел бы на вдруг заговорившего охранника в их офисе. С некоторым удивлением, — как на заговорившего кота, и оттого проводник поперхнулся взглядом, всё же сглотнул, а потом молчал всю дорогу до гостиницы.

Наутро Заместитель улетел со своим спутником дальше. Горный аэропорт был совсем маленький и оказался наполнен разноцветными рюкзаками и куртками альпинистов. Люди в куртках кричали, каждый на своём наречии, рюкзаки перемещались с одного края полосы на другой без помощи хозяев, все боялись, что окно хорошей погоды уйдёт, и они застрянут тут на несколько дней.

Но Заместитель с проводником двигались в другом направлении. Дорога поднималась выше, и наконец, они подошли к посёлку. Там было всё то же — стучали своими альпенштоками по камням туристы, пахло горьким и пряным запахом незнакомой еды. Заместитель по старой привычке опасался чужой еды — как-то ещё солдатом, он отравился в афганском духане.

Военврач объяснял ему, что его, шурави, отравили специально. В водку, говорил военврач, нужно положить кусочек лука, и если он почернеет, то — точно отравлена. Заместитель, тогда бывший тоже заместителем, но — командира взвода, слушал эти советы и молчал. Водка была ему не по карману.

Наконец, они достигли своего пункта назначения — свернули в узкий проулок и поднялись на второй этаж по скрипучей лестнице.

— Ничему не удивляйтесь, — сказал проводник и снова смутился.

В большой комнате, немного сырой и холодной, но это по городским меркам, сидела женщина с какой-то книгой в руках.

Перед женщиной, на полу приседал и подпрыгивал большой серый заяц.

Заяц взмахивал лапками, и Заместитель подумал, что чем-то этот танец напоминает забытую «барыню».

В молчании прошло несколько минут.

Заяц пыхтел громче всех.

Только теперь Заместитель понял, что одна из передних лап у зверька аккуратно перевязана бинтом.

Наконец женщина захлопнула книгу и махнула зайцу — иди, мол.

Заместитель изложил беду своего начальника и предложил сразу же лететь в Россию.

Женщина посмотрела на него с некоторой грустью.

— Пусть сам сюда едет.

— Он не может.

Она ответила тем, что загадала загадку.

— Отгадай, что такое:

Заместитель затосковал.

Это было хуже, чем на переговорах с рейдерами.

Он сказал, что ничего не понимает, а женщина объяснила, что это именно и будет с его другом. У женщины была какая-то сила, сила была неодолима, а ему-то нужен был результат, а не церемонии.

Тогда он вдруг признался в этом, будто сдаваясь в плен.

Женщина посмотрела на него, положив голову на плечо и улыбаясь.

— Ладно. Дам я тебе кое-что, да только, чур, потом не жаловаться.

И она скрылась в доме, чтобы вернуться с обычным полиэтиленовым мешочком. Заместитель сунул туда нос — по виду это была земля.

— Пусть положит под подушку. И иди уж, меня вот следующий ждёт.

Заместитель почувствовал сзади движение, и в комнату ступила огромная собака. Женщина, потеряв к нему всякий интерес, стала всматриваться собаке в глаза.

— Сколько? — прохрипел Заместитель, разглядывая какой-то оскорбительный пакетик в своих руках.

— А, уйди. Нисколько. Всё бывает три раза — и сны тоже, сперва они пусты, как заброшенное жильё, потом полны, как чужая свадьба, и только в третий раз похожи на свой дом. Всё равно придётся ему самому сюда ехать. А лучше — пусть женится на мне.

«Ишь, — подумал Заместитель. — Женится… И не таковских невест мы видали».

Перед отлётом Заместитель купил в аэропорту красивую шкатулку для неведомого снадобья и зачем-то, но уже себе — огромный местный нож, похожий на огромную плоскую рыбу.

На его удивление средство помогло.

Начальник посвежел лицом и по крайней мере стал нормально спать.

Дни шли за днями.

Начальник чувствовал, что боль отступила, и вот он впервые за последнее время спал до рассвета.

Но место, откуда ушла боль, заполнила странная тоска. Она пахла горьким и пряным дымом, застоявшимися запахами постоялых дворов и дорожной пылью.

В тот год он действительно начал снова ездить по свету, но эта тоска не проходила.

Когда он устраивался в гостиничных номерах, дорогих и просторных, как школьные коридоры, он не забывал засунуть под подушку восточную шкатулку. И странное дело, он начал чувствовать следы всех тех людей, что были тут до него. Одни постояльцы сменялись другими, и каждый оставлял в подушках обрывки своих снов.

Иногда это были кошмары, и они кололись, как клубок колючей проволоки, в другой раз это были счастливые сны богатых стариков, а иногда — влажные усталые сны любовников. В голову ему лезли истории чужих людей, он подбирал обрывки их мыслей, как гость в дешёвом отеле достаёт из ящика письменного стола чужой листок и задумчиво его разглядывает.

Всё имело свой смысл, и он как бы со стороны видел, как юноша смотрит на полотно в картинной галерее, однако оно не в фокусе, а в фокусе голова девушки, подруги сестры, и она важнее всех картин и статуй.

И хоть он спал, будто принц на горошине, не расставаясь со своей шкатулкой, непонятный порошок из чужой страны внутри неё исправно караулил его сон. Он просыпался бодрым и свежим, как не просыпался в свои молодые годы.

Но потом это умение видеть чужие сны стало слабеть, а ему так этого недоставало.

Тогда он решил лететь туда, откуда ему привезли шкатулку.

Он полетел один, и на этот раз прямых рейсов тоже не было. Лететь пришлось не через арабов, а делая посадку среди казахской степи. В аэропорту подскока он видел горы на горизонте, и ему казалось, что вот они, начинающиеся здесь, будут продолжаться до самой цели его путешествия.

Он остановился в том же отеле, что и его Заместитель. Время от времени он звонил в авиакомпанию, но в горах по-прежнему стоял туман, и самолёты заснули на бетонной полосе.

А пока город лежал перед ним — запутанный и шумный.

На берегу священной реки лежали мёртвые тела, и пока они не догорали полностью, к ним то и дело докладывали отвалившиеся обгоревшие ноги и руки.

Он с тоской глядел, как оставшееся от костров спихивают в реку, а выловленные поленья снова идут в ход.

Потом он пошёл кормить обезьян, что были наглы и прожорливы. Одной, вместо того, чтобы дать орех, он случайно пожал лапу, будто человеку. Тогда обезьян больно его стукнул. Другой поймал подружку и принялся приходовать её сзади, не опуская протянутой за орехами руки.

Старуха, сидевшая перед монастырём, тоже клянчила орехи, долго наблюдала за ним, и, наконец, сказала:

— Дайте мне, я тоже обезьяна.

В своих блужданиях он зашёл даже в зоопарк.

Там бродила плешивая птица-секретарь — странная, будто целиком выдуманная.

Местные жители медленно ходили мимо экзотики, не обращая на неё внимания, но вокруг одной клетки они сгрудились в кучу, налезли друг на друга и вытягивали шеи. Он тоже встал, тоже сгрудился и вытянул шею — внутри клетки копошились два десятка морских свинок. Свинки суетились и подпрыгивали — точно так же, как посетители.

Брёл по зоопарку слон, которого можно было потрогать — слон оказался очень большим, на ощупь мягким внутри, будто под жёсткую шкуру закачали тёплый воздух.

Он уже устал, но не взял такси, а пошёл через весь город пешком.

Улицы были забиты маленькими, похожими на клопов, трёхколёсными мотороллерами. Их кузова были полны раскосых людей с плоскими лицами. Люди свешивались через борта, как пучки укропа и петрушки из базарной корзины.

В своём номере он мгновенно уснул и тут же обнаружил, что здесь останавливался его Заместитель. Подушка была наполнена стуком и гомоном улицы, что пробивался сквозь чистую наволочку.

Схватив сновидение Заместителя за краешек, он развернул его и увидел то, о чём Заместитель никогда не рассказывал. Казалось, что Заместителю должна сниться война, но нет — ему снился старый мотороллер.

Оказалось, что эти мотороллеры были общими и для этой страны, и для детства его товарища. Именно такая трёхколёсная пукалка везла молоко к станционному магазину из детства Заместителя. Железо её кузова было мятым, а цвет — не поддающимся определению. Внутри кузова брякали клетки, в которых бились и звенели бутылки можайского молока. Или, наоборот, в ней стояли другие клетки, в которые плоскость к плоскости были уложены красно-синие тетраэдры молока по шестнадцать копеек за пакет.

Сон был чистый и детский, и сам Заместитель бродил по нему в шортах, почёсывая разбитые коленки. Он плакал оттого, что ему не дали покататься на мотороллере.

Мотороллер был один на посёлок и приснился Заместителю в городе, где их были сотни, и двигались они беспорядочно, как броуновские частицы. Правила движения нарушались ежеминутно и повсеместно, вернее, правил движения не было вовсе.

Затем он увидел сон богатой сумасшедшей американки. Сон, правда, был довольно противный и скрипучий. Американка была действительно сумасшедшей, во сне рассказывала о духовном просветлении, которое сошло на неё во время прогулки на лодке по какому-то озеру. Она пела о своём счастье, как сирена. Но сошло на неё, видимо, помутнение — речи сирены были пусты и унылы, а смысл их оставался неясен.

Потом всё пропало, и голова снова стала гудеть от боли.

На следующий день он вылетел.

Но на промежуточном аэродроме на горы опять навалилась непогода, и он оказался заперт на аэродроме. Рядом, под горой, лежали обломки двух крохотных самолётиков. Логотипы авиакомпаний на бортах были старательно замазаны, чтобы не портить историю бизнеса, и не остаться на фотографиях путешественников.

Он рассмотрел всё это и пошёл спать в стылой и пустой лондже. Холодная подушка уже не сообщила ему ничего, сны вымерзли из неё. Только снова кто-то скрёбся за дверью.

Поэтому он боялся, что страх и боль снова заполнят пустоту в голове.

Вдруг ему приснилась женщина, к которой он ехал. Это был длинный сон, в котором туристы срубили целую рощу карликовых деревьев. И эта женщина гладила обрубки, и они тут же покрывались ветками и листьями.

Но вот туман раздвинулся.

Его самолёт со смешным отпечатком лапы снежного человека на хвосте вывалился в ущелье с этого аэродрома и донёс его до следующего.

Там уже нужно было идти пешком, и он двинулся к посёлку, наблюдая, как идут мимо местные жители, сцепившись мизинцами; тащат поклажу чёрные яки; бредут нескончаемыми цепочками альпинисты. Скоро путешественник очутился на той же тропе, по которой поднимался его Заместитель.

Он шёл медленно — то ли от старой боли в голове, то ли от горной болезни.

У него почти не было груза, и туристы смотрели на непонятного странника, как на самозванца.

Заночевал он в монастыре и рано утром ходил по холодным и пыльным комнатам, в которых что-то жарили, — видно, специально обученный жизни хлеб на всю округу. Груда снятых ботинок лежала в дверях, будто жертвы гражданской войны.

Раздавался рокот барабанов и потрескивание жарящихся хлебцев.

Кругом было запустение.

В следующий раз он заночевал в настоящем отеле.

Он вступил в причудливый лес — и сразу увидел зайца, спокойно наблюдавшего за ним. Как сказочная девочка, он ступил на тонкую тропу и пошёл мимо можжевельника, тиса и багульника. Там, посреди этого леса, стояла похожая на космический корабль гостиница, безумно дорогая, — даже по его меркам. Первое, что он в ней увидел, был фрачный официант, который пробегал через холл с подносом. На подносе чернела бутылка вина, и хрусталь сиял своими боками.

Пил там и он, в этой сумасшедшей гостинице, сидя у очага в холле. Рядом с ним, гревшим ноги у огня, сидели аккуратные старые японцы, не снимая с лиц белых марлевых повязок.

Был закат, и горы сочились розовым.

Но он быстро покинул и это место и опять погрузился в дорогу, как в реку.

Накануне третьей ночи он поднялся на холм, что был увешан флагами и лентами. Они колыхались на ветру, и его окружило царство ветра и царство воронов. Вороны пели свои песни, будто читали заклинания, будто бормотали магический речитатив.

Ночью он увидел сон — грустный и страшный. Это был его собственный сон, каждый раз показанный по-новому, собранный всё из тех же деталей, но по-другому.

Он видел этот сон и раньше — там, выйдя из леса, люди поднимались на длинный железнодорожный мост. Это было на Верхней Волге, и мост, перекинутый через один из притоков, был по-настоящему длинным. Люди шли, и, бормоча что-то неслышное, несли гроб. Ветер поднялся такой, что, казалось, вот-вот ветер вырвет гроб и понесёт всё выше и выше — куда-то вдаль. Вблизи становилось понятно, что гроб несут одни женщины, и бормотание их превращалось в высокое и чистое пение кирие элейсон. Он не испугался, несмотря на то, что это именно он лежал в гробу, только рассеянно подумал, что если достаточно долго выжидать, то обнаружишь, что движешься, качаясь на руках близких, а мимо проплывает дом твоего врага.

Но тут же женщины запели уже не по-гречески, а по-русски: «Куролесом! Куролесом!»

И он проснулся.

На рассвете он пошёл на утреннюю молитву.

Там, в гулком зале, он грел под собой скрюченные ноги, а зал наполнялся монахами, кутающимися в красное и чёрное. Они кашляли и хлюпали носами. Было впечатление, что он попал в огромную пещеру, где с потолка капает вода.

Пробежал мальчик с чайником, будто взятым напрокат из пионерского лагеря, и плевался из этого чайника в чашки, и, наконец, монахи начали петь заунывную песню, всё так же сморкаясь и кашляя.

Чайник делал своё дело — кашля и сморкания становилось всё меньше.

Падали, падали капли, вступила в дело какая-то зурна или что-то ещё, задудела длинная труба, в которую дул другой мальчишка, снова прибежал первый — с чайником.

И вот мир проснулся и внимал всем этим звукам. И он свой в нём, на своём месте.

Ноги уже онемели, он не чувствовал их, но солнце вывалилось из распадка, качались монахи в такт, а он бормотал что-то вроде «там, вдали, за рекой», и погасли огни, разгорелась заря, сердце пробито, война вечна, все мёртвые при деле. Было время — думал он — на нас точили зубы, но теперь всё правильно и соразмерено, как в старых сказках...

А выйдя из холодного зала, он подхватил рюкзак и продолжил путь — мимо всё тех же местных пьяниц, что брели вдвоём, зацепившись мизинцами, как влюблённые, и мотали головами из стороны в сторону. Время от времени они пытались петь, но тут же замолкали.

Конец дороги был ему почти знаком.

Всё было так, как и описывал Заместитель, только комната оказалась пуста. Не было в ней никого — даже зайца.

Он вышел во двор и увидел печальную корову и женщину, которая, обняв животное, гладила его по голове.

Женщина говорила с коровой по-русски, но и без этого он понял, что путь окончен.

Они пили чай, и заходящее солнце пробивало комнату насквозь.

В солнечном луче танцевали пылинки. По подоконнику бродила большая птица, а кто-то большой спал в углу, вздыхал, стонал и перебирал лапами.

Время его остановилось.

— А заяц где?

— Заяц у себя, плодится заяц. Что ему, у меня до своего крайнего срока жить?

— А что это у меня в шкатулке? — спросил он.

— В этой? Земля. За домом нарыла.

— Мне нужно ещё.

— Земля везде одинакова. Мог бы сам накопать на даче, вовсе не обязательно было лететь. Ты запомни — всё в жизни всегда рядом, всё под рукой.

— Но отчего-то ты живёшь здесь, а не в Рязани.

— Я же тебе говорю, всё рядом. Это и было для меня рядом. А теперь тут людей много, можно отсюда и ехать.

Добравшись до столицы, они пошли в ресторан, где все сидели в кабинках с газовыми отопителями и разглядывали актёров, притворявшихся слонами, тиграми и птицами.

Пробежал человек-павлин, пропрыгал мимо них, даже клюнул его спутнице в ладонь. А человек-слон споткнулся и упал прямо перед ними. Слона было жалко, как настоящего.

Они вернулись в отель по запутанной системе улиц, через город, превратившийся в огромную чёрную деревню. Кругом лаяли собаки, а люди пропали с поверхности земли.

Он подумал, что можно заблудиться и в дневном городе, потому что названий улиц на домах нет, а если бы и были — он всё равно бы не прочитал местных закорючек. Местность была похожа на его представление о трущобах Древнего Рима. Эти угрюмые дома он помнил по картинкам в школьном учебнике. Он боялся заблудиться, потому что понимал, что тогда останется в этом городе навечно.

Но тут же он вспомнил, что теперь не один, и снова стал верить в счастливый исход, то есть в возвращение домой.

Где-то сзади пели турбины.

Самолёт шёл сквозь облачность с трудом, будто влез внутрь пуховой подушки.

Хотелось прислушаться — будет ли он чувствовать обрывки чужих снов, что скопились в кресле от прежних пассажиров. Но нет, там ничего не было.

Он на секунду испытал разочарование, но сразу понял, что вместо этого чувствует мысли женщины, спящей рядом.

И, судя по тому, как она улыбнулась во сне, она могла делать то же самое.